118
СПН
В конечном итоге он получает то, что хочет.
Они вдвоем в черной отливающей небом машине, в мире, который создал для них отец. В мире серых запыленных хайвеев и отсыревших от ноября обочин. В мире пустых забегаловок, больше похожих на декорации для старых фильмов о Среднем Западе. Мире обветшалых, строгих особняков и пугающих старых домов на холмах. В мире облетевших садов с поздними кислыми яблоками и переругивающимися воронами на ветках. В мире, где можно сбежать от снега, проехав пять дней по сорок седьмому шоссе, останавливаясь в мотелях с названиями, где вечно не горит одна из букв. В этом единственно правильном и лучшем из миров, где их наконец-то все оставили в покое и можно просто разговаривать, подначивать друг друга, вспоминать что-то, ловко вылавливая эпизоды из памяти, как рыбаки вытаскивают рыбу на мостах в Милуоки. Иногда молчать, отвернувшись в закрытое от холода окно Импалы, следить за тем как собственная улыбка растворяется в пейзаже Великих Сосен за окном, остается навсегда невидимой меткой на каждом дереве, каждом неприкаянном камне на дороге. Ночи они проводят в непрогретых комнатах, оставив сумки на одной из кроватей, и укладываются прямо поверх одеял, а матрас умиротворенно поскрипывает под их общим весом.
Он нависает над братом, разглаживая застарелую складку между его бровей, проводит по ним указательным пальцем, целует его лицо, излечивая от морщин, и трется носом об обветренную, загрубевшую кожу на лбу и щеках. Он смотрит на него неотрывно, не позволяя смыкать губ, проникает в его рот, надавливая на грудь, приподнимая ему голову, и ладоням колко от его коротких, топорщившихся, выгоревших волос. Брат отвечает ему, отвечает спустя столько времени, поначалу почти незнакомо, как издалека и руки у него теплые, от его прикосновений хочется плакать и бормотать молитвы. Но, слава Богу, молитвы им больше не нужны, равно как и проклятья. Брат подминает его под себя, надавливает большими пальцами на косточки на запястьях и от этого колени остро сгибаются, расходясь в стороны, и можно тереться друг о друга бесконечно, почти целомудренно словно на заре времен, когда от этого трения еще не возникал огонь и на земле не было ничего более привычного и правильного, чем эти длинные выдохи и короткие перешептывания в темноте. Он смотрит во внимательные, изучающие глаза своего брата и больше не видит там воли отца, усталости и разочарования, а видит то первое и главное, что возникло в самом начале, что он помнил остро, и за что хватался вслепую, цепляясь, если надо, сжимая зубами, истекая потом и бесконечным потоком воспоминаний, на которые им отпустили такое щедрое количество времени.
Он просыпается в дороге под утро, от того, что машина наехала на кочку и мотор глохнет, а брат открывает дверь и зовет его за собой. Они стоят, облокачиваясь о черный блестящий, нагревшийся капот, стоят правильно, скрестив ноги и у брата грязь под ногтями видна отчетливее на растопыренной, упирающейся в машину ладони.
Мертвые осенние ветки хрустят под ботинками, как хрупкие птичьи кости и это единственный звук, который мешает нарождающемуся тихому утру.
- Ты ведь простил меня? – все-таки спрашивает он у брата.
- Еще тогда, - отвечает Михаил и наконец-то первым поворачивается к нему.
В конечном итоге он получает то, что хочет.